Георг Гейм родился в 1887 году. Не прожив и четверти века, утонул, катаясь на коньках, под расступившимся зеркалом льда.
1912 год, год гибели Гейма, еще мирное время.
Однако и его стихи, и опыты в драматургии, прозе, создавались словно в предчувствии грядущих европейских потрясений — «некалендарного
двадцатого века».
С фотографии на читетеля смотрит круглое, мальчишеское лицо, напоминающее известный портрет другого трагического гения Германии — молодого Клейста: та же инфантильность и доверчивость черт, то же гротескное несоответствие портрета творчеству и рано оборвавшейся жизни.
В истории литературы Гейм значится предтечей экспрессионизма, поэзия как оттиск глубокого неблагополучия времени и жестокости мироустройства.
Но это лишь часть истины.

Вместе с иными экзальтированными творцами своего поколения он открыл новую меру отрешённости, монохромность образов - эзопов язык урбании.
Предшествовавшие десятилетия в культуре Европы получили наименование «belle poque».
Связи с реальностью были ослаблены.
Время отражалось косвенно — в усталости, тронутой увяданием красоте, томительно-сладостном предчувствии конца.
В поэзии Гейма заметен отблеск этой культуры, но куда заметней разрывы.
«На гребне belle poque, когда все казалось в совершенном порядке, сумасшедшие, убийцы и бунтари Гейма, были созданием человека, сохранившего разум», — писал о его стихах спустя полвека Стефан Хермлин.
В сих творениях, действительно много сумасшедших, бунтарей, а кроме того, калек, нищих.
Но автор далек от сентиментального сочувствия «бедным людям».
Гейм видел все обобщеннее, крупней, не столько страдания человека, сколько - искалеченный род человеческий.

За последние годы стало дурной традицией принимать за бессилие трагическое восприятие жизни.
Там, где следовало бы ценить бесстрашие, видели пессимизм и слепоту.
Между тем поэзия Гейма, как и творчество иных выдающихся лириков того времени, обладала исключительной силой исторического предвидения.
Это сказалось не только в стихах, рисовавших не начавшуюся еще войну, но и в совершенно новом восприятии жизни, новой ее оценке.
Мир увиден "как будто не теми глазами, не глазами людей, привыкших отворачиваться от безобразного и отводить мертвым пространство за решеткой на кладбище."
Гейму претило слабодушное забвение ужаса и смерти — он видел смерть там, где она ежедневно совершает свою работу, среди жизни.
«Мертвецкий дом» — название одно из его стихотворений. Это и есть дом его поэзии: мертвые населяют ее гуще живых.
Можно по- разному отнестись к скопищам мертвецов, которые переполняют его катрены, наседая в неистовстве друг на друга в реке Стикс, уподобляются тянущимся по небу облакам или — целый народ! — лежат на столах в морге.
Можно неприязненно отвернуться, а можно, прочувствовав некро-силу образов, медитировать над слогом - часами.

В одном нельзя заподозрить Гейма — в обмане, в произволе мрачного воображения.
Всего через несколько лет после последнего его стихотворения миллионы мертвецов — а потом еще! и еще! — пали в землю Европы.
Привычные разделения безобразного и прекрасного, живого и мертвого, человеческого и природного у Гейма забыты и отменены.
С каким-то немыслимым состраданием, отталкивающее уравнено с прекрасным («Спящий в лесу»).
Щемящая жалость не высказана, а выражена в самом построении этих строк: красота не отворачивается от тлена.
В единое целое соединены противоположные, противоречащие друг другу начала: свет и тьма «черное пламеня», движение и
статика «неподвижный поток».
Крепко спаянные слова взрываются внутренней несовместимостью.
Развития и динамики почти нет (обычно они замещены все новыми и новыми точками, с которых увиден предмет, новыми пространствами, открывающимися читателю).
Но развитие тут заложено — все существует в предчувствии взрыва.

Отсюда напряженность, кричащая образность.
Метафоры у Гейма картинны, предметны (солнце «как бочонок», «как желтый тюрбан»).
Кажется - почти художник, как молодой Маяковский.
Но окраска своя, геймовская, гораздо более обскурическая (лишь изредка другая палитра — как в детской сказке, пурпур, голубизна и золото).
Аллегории, разрастаясь, создают уже не образное отражение действительности, а новую предметную реальность, не похожую на первую, но выражающую ее суть.
В таких стихах, как «Umbra vitae»или «Слепые женщины», говорится, в сущности, о состоянии мира,
и «корабли, повисшие в волнах» — знак оборванной жизни, прекратившегося движения.
В каждом четверостишии тут сталкиваются и спорят высь и глубь, тень и свет.
Материя жизни разведена на полюса.

Поэзия Гейма, не знавшая больших форм, и в малых отличалась эпической монументальностью.
Он писал о больших городах, павших на колени.
Написал, как людские толпы: (читай: человечество) неподвижно стоят на улицах и с ужасом смотрят в небо (появившаяся в те годы комета Галлея для Гейма в стихотворении «Umbra vitae» только предлог и повод).
Порой он видит землю с немыслимой высоты, со сгрудившимися в города домами, пересеченную реками, по одной из которых плывет ставшая тоже огромной утопленница Офелия, а по берегам в лучах заходящего солнца — лязг и скрежет заводов.
Земля видна вся.
В его стихах, как на полотнах Петрова-Водкина, заметно, что она круглая.
В тонких брошюрах его стихов — прижизненном сборнике «Вечный день» (1911), в подготовленном им самим к печати сборнике «Umbra vitae» (1912) и стихах, опубликованных посмертно, — мир на грани между гибелью и спасением.

(c)

Отредактировано Lichtgestalt (2010-02-11 10:06:26)